Размещаем собственные творческие изыски лаконичных форм: стихи, рассказы, хайку, эссе и другое подобное. Стараемся вкладывать Ценное, а не просто графоманить в надежде на случайную похвалу.
*** Марта легчайшая дрожь – По небесам. Солнца приколота брошь К серым лесам. Ласково смотрит с небес Ангел весны, Плавно вращает в судьбе Ось тишины.
Алексей Борычев
*** Кое-где ещё скользко, Только снегу не верь. Потянулась берёзка К синеве, к синеве.
Хочешь ты научиться Прятать чувства в слова, А на белой странице- Синева, синева.
Всюду зябкая талость, Возвращайся домой. Все глаза пропитались Синевой, синевой…
Ирина Когольницкая
*** Кое-где ещё скользко, Только снегу не верь. Потянулась берёзка К синеве, к синеве.
Хочешь ты научиться Прятать чувства в слова, А на белой странице- Синева, синева.
Всюду зябкая талость, Возвращайся домой. Все глаза пропитались Синевой, синевой…
Ирина Когольницкая
*** Шум ливня воскрешает по углам салют мимозы, гаснущей в пыли. И вечер делит сутки пополам, как ножницы восьмерку на нули — а в талии сужает циферблат, с гитарой его сходство озарив. У задержавшей на гитаре взгляд пучок волос напоминает гриф.
Ее ладонь разглаживает шаль. Волос ее коснуться или плеч — и зазвучит окрепшая печаль; другого ничего мне не извлечь. Мы здесь одни. И, кроме наших глаз, прикованных друг к другу в полутьме, ничто уже не связывает нас в зарешеченной наискось тюрьме.
Иосиф Бродский
*** Я задала вопрос – молчание в ответ. Но я его люблю куда сильней ответа, Тем более, когда в ответ лишь «да» и «нет», А ведь оттенков тьма, мильон у тьмы и света. И все они живут, когда в ответ молчат. В молчании всегда хранится многоцветье И небывалый рай, и небывалый ад, И бесконечность та, которой нет в ответе.
Лариса Миллер
*** Еще земли печален вид, А воздух уж весною дышит, И мертвый в поле стебль колышет, И елей ветви шевелит. Еще природа не проснулась, Но сквозь редеющего сна Весну послышала она, И ей невольно улыбнулась...
Душа, душа, спала и ты... Но что же вдруг тебя волнует, Твой сон ласкает и целует И золотит твои мечты?.. Блестят и тают глыбы снега, Блестит лазурь, играет кровь... Или весенняя то нега?.. Или то женская любовь?
*** После этой зимы захотелось писать в тетрадь. Не в заметки и не в компьютер — На обычной бумаге в линию. Захотелось не врать. Никогда никому не врать. Значит, больше молчать. Как седые деревья в инее.
После этой зимы захотелось уйти — в лес. Захотелось питаться чистой водой и хлебом, Просто в лес — без колодцев, огней и других чудес… Но зато с тишиной, болотами, низким небом...
После этой зимы — Не осталось ни капли страха. И я поняла, что птицы на ветках поют не Баха — А всех нас. Потому что птицы поют о свете. А свет — это мы. Все, кто выжил После этой большой зимы.
Александра Ардова
* * *
В хрустальный шар заключены мы были,
и мимо звезд летели мы с тобой,
стремительно, безмолвно мы скользили
из блеска в блеск блаженно–голубой.
И не было ни прошлого, ни цели,
нас вечности восторг соединил,
по небесам, обнявшись, мы летели,
ослеплены улыбками светил.
Но чей–то вздох разбил наш шар хрустальный,
остановил наш огненный порыв,
и поцелуй прервал наш безначальный,
и в пленный мир нас бросил, разлучив.
И на земле мы многое забыли:
лишь изредка вспомнится во сне
и трепет наш, и трепет звездной пыли,
и чудный гул, дрожавший в вышине.
Хоть мы грустим и радуемся розно,
твое лицо, средь всех прекрасных лиц,
могу узнать по этой пыли звездной,
оставшейся на кончиках ресниц...
1918, Крым В. Набоков
Последний раз редактировалось лунный ветер 20 мар 2021, 01:08, всего редактировалось 7 раз(а).
Слушай беззвучие, слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, — тишиной. /Михаил Булгаков/
************************************************************************************************************ *** Я больше не зову ни дальних и ни близких, В бетонный полумрак лишь воздух стылый вхож. Уносит полночь - дней расстрелянные списки, И прошлый, как близнец, на будущий похож.
Я больше не ищу ни правд, ни вечных истин. Что правда? Та же ложь – эпохою спустя. Намереньем благим путь в ад поныне выстлан, Беспомощных сожгут, предателей простят.
Я больше не пишу ни ямбом, ни хореем, Судьбу не разложить по чёткам чёрных строк, И время, что течёт меж пальцев все быстрее, Не может удержать пророчеством перо.
Я больше не прошу ни мира, ни покоя, Пусть ветер разорит уют унылых гнёзд, И этот душный мир, повенчанный с тоскою, Развеется, как миф, усмешкой синих звёзд.
*** Предать - как обобрать ребенка, Как напоить отравой в зной. Дорога с мокрою щебенкой, И мир разбитый и больной. Где все уже переступило, Распалось и оборвалось. Где перетянутые жилы И боль похожая на злость. Молчанье прерванного звона У веры мертвой в глубине, И перерезана икона На окровавленной стене.
*** Я так мечтала вырваться на волю Чтобы забыть твои слова как сон. Чтобы упасть на небо как на волны, Чтоб повторять названия икон.
Но под ногами колыхнулась суша, Как будто придорожная трава И я упала, выплакала душу, Росою закатившись в рукава.
Стихотворения Виктории Н.Ветровой
Последний раз редактировалось лунный ветер 19 мар 2021, 22:36, всего редактировалось 1 раз.
Разолью по бокалам хмельное вино вдохновенья, Занавешу окно серебристою шторкой дождя, Белой пудрой тумана украшу часы и мгновенья, Что оставила осень, в созвездие снов уходя.
Акварелью разлук на холстах тишины и печали, Нарисую кленовые вьюги ушедшей любви, Вспомнив, как на окраине осени вместе встречали Мы янтарный рассвет, что забрали с собой журавли,
Улетая в далекие, солнечно-южные страны, Где, как прежде, цветет запоздалой любви бересклет, Где мы строчки стихов и осенне-дождливых романов Собирали в раскрашенный счастьем кленовый конверт.
Мы знаем, что циклична наша жизнь И что мы уже были здесь когда -то. порой нам приходилось уходить И возвращаться только в разных датах. Нам часто приходилось забывать Родных, любимых, близких и далёких И заново по кругу начинать протаптывать тропинки и дороги. А может даже открывать свой путь В иных мирах и на других созвездьях, Чтобы потом однажды как -нибудь Собраться снова вдруг с родными вместе. Когда - ни будь вернёмся, может быть, Но только вот когда никто не скажет. Будем по тем же улицам бродить, Где были мы не раз уже однажды. Что жизнь циклична мы все это знаем. Рассвет, закат и вновь опять рассвет. И если мы однажды умираем, Когда -то вновь появимся на свет. И будут вновь лететь куда -то птицы И плыть по небу те же облака. Нам много раз придётся возродиться Через миры ...года ... через века ... Но только вспомним ли себя опять Мы в новой жизни с новыми друзьями, ведь нам придётся снова начинать, Всё то, что мы когда -то начинали.
Анна Полетаева
* * * Я когда-то сняла этот мир и надела навыворот, Всеми швами наружу – и время царапаю в кровь. А любовь – это просто отсутствие всякого выбора... Ну, а если он есть – значит, это совсем не любовь. Вся моя непогода внутри – и не радует сводками: Мокрый снег, ледяная жара и сухие дожди. А просветы, увы, получаются слишком короткими – Что за точки-тире отбивает немое в груди, Не успеть разобрать целиком – то ли песенка Визбора, То ли блюз, то ли рок, то ли помощи просит опять... А любовь – это просто отсутствие всякого выбора... Ну, а если он есть – то уже ни к чему выбирать.
* * *
Голый клён, как сурдопереводчик, За окном качается и машет... А она устала и не хочет Ни весны, ни этой манной каши Из привычных слов и обещаний Предстоящей радости и рая, И почти смешных увещеваний, Что весной никто не умирает, Потому что это слишком глупо – Не дождаться солнечного мая...
У неё любовь четвертой группы – Подойдёт, наверное, любая.
Добавлено спустя 7 минут 33 секунды:
* * *
Листва на деревьях дышит, птица поет, только зачем Облако набегает, и длится, длится Бесконечность песни, сухой ручей Как пустая выпавшая страница Я ли тебе виновата, что голоса нет Слова ли нет, чтобы сказать на пальцах Птица, не покидая ветвей, поет, Не видно ее, можно лишь догадаться, Что она есть, продолжает свое житье, Отделившись от голоса, где-то жилье сплетает Вот уже и совсем не видно ее, Не видно дерева, сумерки наступают За поворотом, а ты еще не успел До конца понять, где порвались цепи той звенья... ...И огонь погас, лишь маленький язычок В темноте все лизал да лизал смелей поленья... Мало чего о мире могу сказать, и вообще Слов моих, сокрушенных на глади моря, Столько же, сколько оставленных вещей В комнате умершего от горя.
_^_
* * *
Поток дождя волной накроет Ступеньку дачного крыльца Она мне столько раз приснилась И будет сниться без конца. Здесь солнце замерло до срока Стоит печали торжество Река бежит к своим истокам, Не понимая ничего Проснуться, больше не надеясь, Войти, не открывая глаз Моей души коснулось тело И мир обрушился на нас
_^_
* * *
Жизнь уже прожита, уже облетает картинка. В уголке моей памяти нет больше места для снимка Для того последнего, где кружится лист над водою, Где только ты и я, и никого со мною.
Ты заплачешь, по дереву дрожь пройдется От всего, что было с нами, не остается Ни имен, ни мест, ни городов весенних, Ни печали майской, ни мглы осенней.
То ли птица поет, то ли русалка стонет То ли память стоит и ждет, пока этот лист потонет В глубине пруда, в котором нет отражений И во мгле ни цветов, ни отсветов, ни движений.
Мир стал дробным. Швы на цветной картинке Разошлись. Кусочки и половинки Больше ничего уже не означали Вместе. Как это было в самом начале.
_^_
* * *
Моя любовь пришла на свет, Где бури движется поток Моя любовь сойдет на нет Коль мир окажется жесток
И затеряется в лесу Ручей, замёрзший на весу Где елей тонкие стволы Да веток острые углы
_^_
* * *
Камешком в мой ручей Музыка о тебе Печалиться не дает Качается на воде
Музыкой в мой ручей Камешком в твой покой Качается о тебе Плещется под рукой
_^_
* * *
Я вижу флоксы, торчащие вдоль дорожки Из-за угла приходили соседские кошки В марте. И налипавшие комья грязи Не удавалось с ботинок отчистить разом И виноград струится и будто плачет И небеса не боятся весну обозначить И, замирая в медленном ветре, птица Ни умереть, ни упасть уже не боится.
_^_
* * *
На дереве девять лун И месяц стоит июнь А в тоненьких небесах Серебряная черта А ночью вокруг моста Скользящая чернота А утром туман в полях И небу легко без звезд И я на мосту лежу И слушаю телом мост И как же мне без меня Которая на мосту Куда понесу теперь Горячую пустоту Что вспыхнет опять во мне - Лишь ветер с холмов придет Что тянет меня к словам, Да падает мимо нот
"Пустые Холмы", 2008
_^_
* * *
Я живу в этом мире И у меня шрам на коленке Ты тоже со мной в этом мире А больше нигде и ни с кем в темноте мое сердце Не бьется без страха разбиться
_^_
* * *
В моем доме стены из огня Дождь прольется - видно из окна Это всё что было у меня Это всё что было у меня
Было - с этой разностью высот, Связанных с тобой не до, а от С этой невозможностью дышать Тем, что не сумеешь удержать -
Больше не получится стихов. Если б можно - жили бы без слов. Да и те, какие там слова. Ты живой, и я еще жива.
_^_
* * *
Я ставлю имя между нами И тень проходит по стене Деля на знанье и незнанье Твое присутствие во мне
И нам другое разделенье Ни знать ни видеть не дано И опрокинутая свечка И снова в комнате темно
_^_
* * *
Тело мое дурное нелепое никакое Что прилепилось ко мне, что делаешь тут со мною Что прилепилось к душе как на карнизе гнезда Что растворилось во тьме
Берег реки замерз, но шест в глубину уходит Лодка скользит по воде, но дна не видит Ближе и ближе берег, где лес без снега Замер и ждет. И скоро мой день рожденья. Значит, скоро в пятнадцатый раз рождаться В холод и в грязь, в обмирающее безмолвие
Как, оттолкнувшись, на том берегу оказаться
_^_
* * *
Душа моя, оглянись, но во сне не надо Во сне я тогда не пойму, как же мне обратно Начинаешь помнить, как снег начинает падать Полчаса еще не прошло, и уже ни ворот ни сада Я хотела б тебя забыть, да только Никогда не поедет Марина к Рильке И висок расцветает незримой болью Оставляя во тьме все то, что было
_^_
ЭМИЛИ ДИКИНСОН
I
Отплывала лодка С берега видна Легкая походка Легкая волна Маленькие руки Шьющие шелка Будто нет разлуки Будто на века Подплывала лодка К берегу скользя Будто невозможность Оправдать нельзя
II
Разлука вечная порой Ничто без времени для нас Когда ни рук уже ни глаз Ни стрел ни каменных сердец А есть награда и венец За то что кончится сейчас
III
Любовь моя приди за мной я здесь Сойди на дно, усталое движенье Мне кажется что нужен я не весь Лишь залитое кровью пораженье Больной души сверкающая смесь Опавших звезд слепое притяженье
_^_
* * *
Ежевика и орешник В летнем воздухе живет Солнце к темени скворешни Прикоснулось и поет Как мы жили, как мы пели Не касалися земли Деревянные надежды Расписные корабли
_^_
* * *
Старые дома возвращают тебя себе Но такого себя ты не можешь себе простить Такого себя ты не можешь позвать в себя Остается то, что не может быть Получается, это уже не ты В мутном зеркале, притягивающем взгляд В этих снах и падениях с высоты В этих промельках вниз, вперед, назад
_^_
О поэзии Аси Климановой
Я всегда знала, что поэзия - одна из высших форм компенсации за кратковременное, но такое неподъёмное пребывание в "юдоли скорби". Тяга к творчеству дана человеку во искупление, а не в нагрузку. И творчество - некий особый, автономный энергоблок душевной жизни. При блочной схеме оборудование установок в составе, например, электростанции не имеет между собой технологических связей. Но выработка электричества при этом не прекращается. Так и поэт может отличаться девиантным поведением, страдать неизлечимой болезнью или служить бухгалтером. Он компенсирован за счет работы своей незапрограммированной "турбины". Лермонтов, говорят, отличался вздорным характером, а Некрасов шельмовал за карточным столом. Ни то, ни другое обстоятельство, даже если они и имели место, а не придуманы лишёнными дара современниками, ни малейшего отношения не имеют к их поэтическому гению. Поэт, конечно, не есть инструмент языка, как плотник не может быть "инструментом топора", однако способен сработать Кижский погост. Но Слово в его сакральной сущности обладает преображающей силой и в этом смысле - выше бренного человека.
Поэт далеко не всегда осознаёт эту силу личного - и ничем не заслуженного - "4-го энергоблока" - как правило, созидательную, но иногда и разрушительную, чернобыльскую. Но не осознаёт только до того момента, пока не постигнет масштаба катастрофы - близости смерти, которая оставляет поэзию за границей "разрастания сути вещей". И непонимание поэтом собственной силы - великая самосохранная тайна словесного творчества:
Река бежит к своим истокам, Не понимая ничего Стихи Аси Климановой лишний раз меня во всем этом убеждают. Никакая телесная немощь, равно как и никакая физическая крепость, никак не влияют на поэтический слух и зрение, на вербальный жест и завораживающую интонацию, никак не расслабляют душевной организации, а зачастую действуют в обратной пропорции. По большому счету физиология вообще мало связана с процессом творчества - они разной природы, хотя и селятся под одной "крышей":
Тело мое дурное нелепое никакое Что прилепилось ко мне, что делаешь тут со мною В стихах Аси много воды - главной стихии поэзии, как я выяснила для себя много лет назад: "Обступает река уводящих смыслов"; или: "Лодка скользит по воде, но дна не видит". Слово само по себе текуче, и поэтому над ним не властно течение времени. А душа крылата, по выражению, судя по всему, очень важного для Аси поэта - Марины Цветаевой. То есть летуча. Способностью перемещаться в пространстве течением и полётом одновременно обладает из всех искусств только поэзия. Высокая христианка - и замечательный переводчик - Наталья Трауберг разделяла поэзию на "райскую" и "адскую". В этом нет оценочного мотива, но лишь констатация того непреложного факта, что путь ко Спасению у каждого свой.
Ася Климанова мученическою жизнью и несбыточно катарсическим творческим деянием безусловно заслужила место в поэтическом раю:
Вы не плачьте не мешайте душе к господу лететь Душе к господу лететь Больше мира не хотеть
Цареубийцей вырвался закат (бежал по бухте, отражаясь в иле). Вся Балаклава – стянутый канат, который незаметно отпустили –
расширилась, слегла, изнемогла под взглядом нарождающейся ночи. Сливалась с небом алая игла – и был союз до жалости непрочен.
Лишь генуэзцам грезился луфарь, но не Лифарь, а, связанная кротко, морская тварь – обеденный словарь, случайная подруга сковородки.
Литой Куприн – зеленый, золотой – молчит в причал на ржавчине понтонной. Шаланды с мягкотелой мелюзгой давно не приводили листригоны.
Над Чембало гортанный говор стих, от итальянцев мало что осталось… И лишь на нас, счастливых и живых, задумчиво поглядывала старость.
Бар "Инжир"
Убежище святых и пьяных с кирпичной кладкою стены. Мне одиноко, как Татьяне в Онегина забредшей сны. (Девичник в обществе кальяна. Смешно взлетают пузырьки). Я одинока, как Татьяна! – незаживленный Арлекин. Какая недолга, какая игра божественных щедрот! Лишь рифмы тонкие растают и чудо чудное взойдет, как я взнесусь пушистым пеплом, коротким всполохом ружья... Шаги по солнцу, бег по беглым – худая, маленькая я.
Посвящение Крыму
Воспоминай меня, отрава, насмешник, ухарь, птичий крик (и нежный говор Донузлава, и караимский запах книг).
Воспоминай меня, живую, с корнями-пальцами волос, в соленых капельках лазури и в босоножках на износ.
Я – только дерево, я – слово, произносимое в горах. Какая разница с какого мы переводимся как "прах".
Как порох-пламя. Мед-гречиха. Как вой бездомных Аонид. Креманка Крыма. Очень тихо. И чувство Родины саднит.
Старый поэт
А с жизнью что? Не вся ведь жизнь стихи. Не всё ведь строчки, смазанные клеем. Литературы жидкий парафин не согревает (да и не согреет).
А с жизнью что? Не в фокусе баллад, как вспоминают родственники/дети? Вон тот ушел, того уже едят, вон тот пришел, а тот уже бессмертен.
Какая смена? Пионерский бред! Шеренги слов, неологизмов насыпь. Теперь не час, а сорок с лишком лет у оловянного солдатика в запасе.
Ромашка
Во мне живут ромашки. Белый лист прозрачен, как движенья стрекозы, которую Набоков-гимназист всё ловит крепдешиновым сачком.
Во мне живут ромашки. Их глаза напоминают цветом мушмулу, которую успеет облизать дворняга-дождь шершавым языком.
Во мне живут ромашки (турмалин, румыны, Ромул, Рим) и аромат горячей горки собранной земли.... Неважно, что с собой не унесешь.
В моей душе так много (чур-чур-чуть), почти что жарко, вроде бы простор для каждого, кто хочет заглянуть. Не потому ль, что ты в ней не живешь?
полынь
ничего и нет пойми лишь болотные огни примелькались дурачью лишь дремотный кот-ворчун укачал мою страну – спи, малышка, не ревну… не ходи искать видишь, снятся образа бирюза и стегозавр разве плохо спать? день пройдет и год пройдет кто-то в горнице растет повзрослеет и умрет в скорлупе дверей не ходи нельзя запрет слушай сказку ешь омлет засыпай скорей все твои тревоги от впрочем, мало ли забот князю по нутру. это все – полынь ума это все – не кровь, а хна спи во сне, моя страна, и играй в игру
Живаго
Я знаю о боли больше, чем собиралась. И если считать светилом луну-усталость, то я понимаю, что значит стоять у цели, ее ненавидя, точнее, ее бесценя.
Я знаю, что люди, как правило, переменны, что жизнь составляет лишний поток Вселенной. Никто не спасется (...делам его коемуждо) – и в этом побольше искренности, чем в дружбе.
За прошлую зиму я застудила что-то. По нежным посевам замерзшая шла пехота. Взлетали, сбивали, плакали и горели – музей преполнялся эскизами Церетели.
И каждая вера, лишь перед тем как сгинуть, об острые взгляды больно колола спину. И в темном окошке дымно свеча горела. Я знаю о боли, я ее не хотела.
Ходасевичу
Где я? где я? где я? где я? Кто из этих — точно я? Диктофон, афиша, плеер, Мила, Машенька, Илья?
Где та девочка-лисичка (не боли, болиголов), что вскрывала жизнь отмычкой свежевыструганных слов,
четко мерила и знала, где вершок, а где аршин? Почему-то стало малым то, что виделось большим.
Затерялось в панораме, скрылось Чеховым в саду. Где же Женя, та, что к маме шла с пятеркой по труду?
Свёкла
Зачем это время выбрало нас? Зачем это время, а, впрочем, снег ложится на бочку с рисунком "Квас", на плотных детишек, на двор, на век.
И темные тени разят плотвой, и жители спят, притаив пятак, и повар с резиновой головой трет красную свёклу (свеклу, буряк).
Свекольная кровь протекает сквозь. Так страшно дышать, тяжело уснуть. Зачем это время, в ботинке гвоздь, отсутствие света, любви, минут.
Где дом с колокольцем?альпийский луг? молочные реки?кисельный мир? И жители спят, притаив испуг, в сиреневых складках своих квартир.
1913
Мне нравится глагол "выпрастывать". Он жил во времени, когда неделю шли из Химок в Астрахань передовые поезда.
Скоромные сменялись постными. Крестьяне выбирали квас. — В Америке, ну право Господи, не то что, батенька, у нас.
— Ты глянь, Егорий, там искусники... — Сережка, к гильдии гони... — А Маркс я говорю вам... — Мусенька! Как вы прелестны, мон ами!
— У Елисеева собрание... — Париж несносен, entre nous.
И сумерки сгорали ранние, почуяв, кажется, войну.
И, поддаваясь аллегориям, грустил на столике Вольтер, что все закончится историей в четыре миллиона тел.
спокойнее
внутри себя спокойнее. там лес. и попугая розовые перья и поцелуй в 2007-ом (какая малость, а хотелось плакать).
внутри себя есть порт, аэропорт и кукол приснопамятные кельи и аромат смородины во рту и туфельки, подернутые лаком.
внутри себя уютно, хорошо, коробкой спичек управляет лоцман и пахнет утро "Красною Москвой" и снегопад, и санок торжество.
какая глупость - локоть ободрать. идет бычок, качается, смеется. идет, уходит, мало ли - вернется. чего там только не было чего.
Посвящение себе
Если случится что-то, жалуйся никому. Только никто согреет, заново соберет. Это простая сага, это простор Бермуд. Лишь бы не треугольник, лишь бы не переплет
красный в чернильных пятнах (в классиках, а живой). Плохонькая овчинка – вишь, как душа дрожит. Если случится что-то, просто играй отбой. Все-таки много лучше, чем журавель во щи.
Все-таки много лучше, чем собирать долги, каяться на ступеньках, слезы давить во рту. Ты же писатель, Женя! Если случится – жги: рукопись, письма, тело или саму Москву.
Если
Если рубить под корень любое зло, сам обернешься злом о семи аршинах. Бедная Фрида! Стать госпожой Kahlo и рисовать проколотые брюшины.
Бедная Лиза! – Герман-то не придет. Бедный Булгаков – Аннушка не оценит. Будь добродетелен: метку на грешный лоб и несогласных выставить на колени.
Как это правильно – перемывать до дыр. Всё для победы! Вкус ее будет терпким. Если рубить под корень, однажды ты... Впрочем, наивность – даже в природе щепки.
С небом перебои
С небом перебои. Дождь идет сквозным. Давятся в обойме нежилые сны.
Лаковой застежкой ломится рука то ли в неотложку, то ли в облака.
Пушкин – он ответит (мог бы промолчать): – Холодно на свете Тане без мяча.
Жизнь – картонный ящик. У него внутри место для курящих, место для любви.
Прибавляешь нолик – остается ноль. Холодно ли боли ждать другую боль?
Из разных лет, из разных писем
Из разных лет, из разных писем колечки завивает дым. Когда становишься зависим, тогда становишься святым.
Радей и вейся понемножку, цеди запястий тонкий яд. Зависимость – хмельные крошки на подбородке бытия.
Подержи меня за руку
Подержи меня за руку. – Пол трещит – Поищи мне солдатиков или пчел. В моем горле растет календарь-самшит и рифмованно дышит в твое плечо.
Коктебельская морось, вино и плов, пережитого лета слепой навар. Подержи меня за руку. Лишь любовь сохраняет авторские права.
Как наивно звучит! Так лиане лжет постаревший в радости кипарис. Все проходит/в прошлом/ прошло /пройдет – для чего торопить тишину кулис?
Так готовь же алтарь, заноси кинжал, доставай ягненка из рукава. Ты держал меня за руку! так держал! Показалось даже, что я жива.
Один уехал на Чукотку
Один уехал на Чукотку, другой в израильской глуши вгоняет теги-блоги- сводки в репатриацию души.
Знакомый в Риме, друг в Бангкоке (но ждет билетов в Хошимин). Как рыбу, глушат нас дороги, не приводящие в один
из тех краев, где солнца муха гуляет в чашке голубой… Ползет История на брюхе, переминая под собой.
Вожди сияют перламутром, у подданных – стальная грудь. Боюсь, боюсь однажды утром на пражском кладбище уснуть.
Не уповай на ближнего. Не спеши.
Не уповай на ближнего. Не спеши. Внутренняя Монголия подождет. Ближнему хватит бледной своей души. Ладные души нынче наперечет.
Не доходи до сути, не щупай дна. Перекрестился в омут – да не воскрес. Омулем-рыбкой пляшет твоя струна в солнечном масле, выжатом из чудес.
Ты себе лестница, лезвие да стекло, редкий подарок, изморозь, ведьмин грех. Ближний спокоен – ближнему повезло. Не заслоняй пространства! Послушай всех.
Жадным камином совесть в тебе трещит: Хватит ли дара? Хватит ли дару слов?
Не уповай на ближнего. Сам тащи светлую упряжь невыносимых снов.
Был юноша. И девочка.
Был юноша. И девочка. И пляж. И роза в целлофане. И тетрадь. Портовый, многопалубный пейзаж заканчивали звезды вышивать.
Был поцелуй (надтреснувший слегка). И конский хвост, и ялтинский почтамт. Поэзия рождалась у ларька, Поэзией пропахший маркитант
пролил два кофе. – Трудное пятно! – Горчит февраль – ни снега, ни травы. Мне кажется, мы не были давно… Мне кажется, нас не было, увы.
Танки
Танки ритмично идут на танки. Ты существуешь, пока не жмет. Время закончилось тем, что Анка не активирует пулемет.
Лимерик лучше — Молчать и съездить: джига, католики, рык ИРА — чем добивать в нежилом подъезде парня, знакомого со вчера.
Море малины. Души ни склянки. Штопает небо война-игла. Танки ритмично ползут на танки. Сколько осталось еще камлать?
Где же для друга найти землицы? Кто отражается в днях пустых? Танки. Дыхание. Смерть. Пшеница. Линия крови от сих до сих.
Так и будет
Вот так и будет: лишь бы, лишь бы, слегка, чуть-чуть — не подвести б! Когда в душе клубятся мыши и переходят через Тибр,
и строят замки, жгут предлоги, и ждут истории впотьмах, писатель выглядит убогим, как обезумевший монах,
как недочерченная свая на инженерном полотне. Вот так и будет — я-то знаю — одна лишь музыка во мне.
Война и мир
"Я не с теми, кто бросил" – с теми, кто ушел по тропе льняной. Я не выбрала сон весенний не соседствующих с войной.
Я не выбрала джунгли, джонки, ни Швейцарию, ни Гоа. Я смотрю на слезу ребенка – Достоевскому наплевать.
Из Луганска мне пишет Костя, мол, вокзал до сих пор горит. Я не с теми, кто бросил – просто у безумия безлимит.
И каким бы правдивым не был ни Толстой, ни роман его, я прошу лишь корзинку неба без потребности в ПВО
И говорили
И говорили овцы: "ба!ба!ва!". И девочки заслуженно старели. Росли на гидропонике слова. Чапаеву мерещился Пелевин.
Мой старый мир, мой дивный старый мир застрял в зубах — початком в молотилке. Какое лето выдалось! Салгир так обмелел, что вместится в Салгирку.
Какие вишни! — Вырубленный сад. Мой Треплев переписывает "Чайку". Все хорошо. Никто не виноват. Обед в обед. Чистейшие лужайки.
Коньяк. Кальян. Коробка курабье. Веселый старт для быстрого начала. И говорили овцы: "бе!бе!ве!". А я молчала. Плакала. Молчала.
Не смотрись
Не смотрись в зеркальных карпов. Не желай себе лисенка, вкус крапивы, стук черешен, солнце - море - каравай.
Потому что память — снится, потому что память — пленка, под которой остывает, облетает голова.
Не играй с героем в шашки. Не купи себе журнальчик. Не кривляйся, не ломайся, спи спокойно, как Бальзак.
Вырастает даже репка, папа, мама, одуванчик. Вырастает даже кожа, из которой шьют рюкзак.
Не смотрись в зеркальных карпов! Не проспи. Не будь занудой. Не приглядывайся чаще к отражениям простым.
А иначе сам увидишь пол-колоды, четверть чуда, треть коробки, часть рисунка и разбитые часы.
"Я ведаю Венецию свою"
Я ведаю Венецию свою, которая как булка размокает в горячем сахаре. Я медленно пою всех призраков достойный реликварий.
Церквушки. Биржа. Площадь. — Город спит.— Вот дождь, вот дож, отравленный серьезным. Растут налоги — крошится гранит и вьёт туман то портики, то гнезда.
И Арлекин, и мальвы, и Мальви- ны- тье живых в ожоге декораций. Венеция! Венеция! — Плыви! Мне сумрачно и странно просыпаться.
внутренний монолог
ну что же девочка напиши приличный-отличный текст богема отзывом всполошит издаст тебя или съест
ну что же деточка обезглавь и выверни и вкуси какое им дело читатель прав читателя поскрести
найдешь супермаркет а то и щи а то и бикфордов жгут
писатель девочка только щит и Каин себе и Брут
и брутто и нетто и тишина запекшаяся в болид зачем им знать почему война и кто для чего убит
"Адам уходил на службу"
Адам уходил на службу к семи утра, читал Кортасара, с другом делился пловом. А Ева любила сына. Ее дела проистекали меж прачечной и столовой.
А Ева любила сына, любила и сушила молочные зубы в смешной шкатулке. Неважно, где они жили и чьи огни не освещали улицу с переулком.
Не важно, чем они жили и сколько зим сбивалось в снежинки снеговиком мохнатым. Сразу — малина. Позже инжир, жасмин. Осенью — грузди, дождевики, маслята.
Красивая Ева. Долгий, добротный брак. Красивый Адам собирает пластинки Брамса. "Ты будешь хорошим, очень хорошим, так?" И маленький Каин радостно улыбался.
Антивоенный заговор
Я такая, как есть. Насквозь — под обложкой священный Босх. (Лет пятнадцать. А то и семь.) Не ходи ко мне, детка, съем.
Не ходи ко мне — пьяный волк. Не ходи ко мне — мертвый брат. Я всего лишь одна из толп. Я всего лишь живой солдат.
Я всего лишь из всех — одна. и оставьте меня — одну. Уходи от меня, война! Уводи от меня войну!
В другую сторону
Сходить в другую сторону с ума, в соседний лес, в котором зреет рыжик. Глотать в столовой кислый лимонад. Глядеть, как небо зеленью барыжит.
И помнить, что никто не уходил, никто не жалок в сумерках иглистых. Без аромата царственных чернил. Без критиков, журналов, журналистов.
Взлететь рассудком до такой черты, до той вершины, до того некстати, что будущность представится простым числительным у Господа в тетради.
"Закрой мне глаза. Я увижу орлов, орлиц."
Закрой мне глаза. Я увижу орлов, орлиц. Их высокие гнезда. Их головы. Вальс когтей. Они кормят птенцов, они падают саблей вниз. Открываешь глаза — исчезнут, как те и те.
Закрой мне глаза. Я увижу короткий дом, все четыре окна, акация, двор, подъезд. Рукомойник-апрель — и купаются дети в нем. Открываешь глаза — не выдохнуть здешних мест.
Закрой мне глаза. Я увижу свою зарю, свои полные щеки, царапинки, ворох лент. Я любила тебя, любила, любила, лю... Открываешь глаза — а юности больше нет.
IT
Никто не бывает милостив к садоводам! У бедного Бунина в грядках одна крапива. И кэш очищал, и постил святую воду — его приложения выглядят некрасиво.
И сколько ни чисть до блеска подложный профиль — найдешь неприятности или же чувство меры. У бедного Бунина кошка не ест картофель, поэтому он завел себе той-терьера.
... Ну, было ему от силы семнадцать строчек... ... ну, два поцелуя.. ... ну, сердце стучало в кеды...
Какая поэзия? в "Форе" сегодня ____ (прочерк) по двадцать с копейкой, это ли не победа?
И всё удавалось. Было совсем не жалко ни рифмы простудной, ни жизни своей заросшей.
Зато безлимит, зато интернет-гадалка расскажет ему о будущем и хорошем.
Антитекст
Красный террор — красный. Белый террор — белый.
Богу — менять краски. Людям — гробы делать.
Людям — ломать, рушить, радоваться, калечить.
Видишь — цветут груши цветом родной речи.
Видишь, бегут тучи, с чувством бегут, с толком.
Правду искать — скучно. Правду искать — долго.
Дорого, больно, страстно — не хорошо для дела.
Красный террор — красный. Белый террор — белый.
После
После всего, что было — храбро молчать сурком, после всего, что было — сколько бы не хвалили, можно ходить на небо, можно играть в ситком с правильными ролями, с правильной аллергией.
Можно косить коктейли, можно таить в плаще горстку ассоциаций — да под патрон Флобера. После всего, что было, сложно дышать — вообще. Разве что через марлю, разве что через тело.
После всего, что было — бьется стеклянным лбом мутная ностальгия — дети глядят на солнце. Мы пережили зиму, мы переждали шторм. После того, что было — что еще остается?
Матери
Hад всей страной один и тот же стон. Над всей страной один и тот же дым. Сгорает кровь на факеле икон. "Пожалуйста, верни его живым".
Оставив ударения под дых как избу с обветшалым домовым, во имя нерожденных и седых "пожалуйста, верни его живым".
Пожалуйста. Пожалуй. Пожалей. Туман, туман, лишь книги говорят... Четыре слова — много матерей. И огненные маки на полях.
О Родине
Когда власть изменяется чаще, чем расписание, когда в центре столицы бесплатные дарят гробы, моя Родина — женщина с пепельными глазами — устает оттирать от крови отвердевшие лбы.
Они могут быть глупыми, злыми, смешными, жестокими. Все равно они люди — что в нео-, что в палеолит. Моя Родина – женщина в доме с разбитыми стеклами. Она плачет и плачет и, кажется, даже скулит.
Ни любви, ни тепла, ни пощады, ни позднего знания. Только гром, только горн, согревающий всех до костей. Моя Родина – женщина. «Женщину, женщину ранили! Пропустите кого-то! Хотя бы кого-нибудь к ней!»
Годар
Он приходил ко мне. В горле его росло что-то лукавое, словно Жан-Люк Годар. Он приходил ко мне — лужицами из слов. Он приходил ко мне — шелест, щелчок, удар.
Он приходил ко мне — рифмой неуловим. Недостигаем! Робок! Ни жив - ни мертв! Каждая пустошь напоминает Рим, если искать восьмой для семи холмов.
Вроде бы спохватился — держи-держись. Вроде бы спохватился — и вот он есть. Пальцы раскроешь — перетекает в жизнь мой совершенный, мой нерожденный текст.
Куда бы
Куда бы мой милый тебя вели все реки, озера и соль земли. — Останутся только глаза вдали, и это мои глаза.
Куда бы мой милый за чем ни шел, останутся только звезда и вол... Но сердце гремит, как пехотный полк, как маленький динозавр.
Возьми его на руки, обогрей, лови для него из ручьев форель, и солью присыпь, и ступай теперь у речки стирать рукав.
А если упустишь, когда солжешь не будет тебе ни простых, ни слож- ных понятий — ни слова "дождь", ни славы для моряка.
А будет лишь вьюга, лишь вью- и -га, поэтому лучше держись крючка... И подпись, широкая, как строка.
— Твой маленький динозавр.
Ожидание гражданской войны
Каждый день все хуже предыдущего. (в чашке чай/ на блюдечке герань) Господи, пожалуйста, послушай их! Или этих. Только перестань.
Мне же страшно! Понимаешь, страшненько, как любому дереву в печи. Не хочу, чтоб говорил Калашников, когда Бах предательски молчит.
Не хочу — ни якобы, ни вроде бы. Все как есть — не бойся, говори!
Помолитесь кто-нибудь о Родине. У меня закончился тариф.
Цветаевой
И сверху дно, и снизу дно, и жар теплушкой волоокой. "Мне совершенно все равно, где совершенно одинокой".
В какую даль, каким быльем, в какие стены дольше биться. Над умерщвленным журавлем танцуют хищные синицы.
И всяк герой неуловим. И тесен мир, как русский дольник. Запомни, друг мой, на крови, лишь на крови растет шиповник.
In exile
Душа моя, душа моя, душист последний вечер, пахнущий игристым. Мы так давно не виделись, что лист стал выглядеть не Ференцом, но Листом.
Мы так давно не виделись, mon cher, что здесь сменилось несколько прелюдий. То памятник расколют, то торшер. То флаги изменяются, то люди.
Мне кажется, я дряхлая швея — усталость рук, осколок Эрмитажа — Трещит костюм на несколько, а я его пытаюсь пластырем и сажей,
улыбкой, уговором — сколько бит! — А за спиной лишь сплетенки да зависть. Душа моя! душа моя — болит. И кажется, я больше не справляюсь.
Посвящение Блоку
Кукушонок выпрыгнул из гнезда. — Мама-мама, я тоже хочу, как все. — Посмотри, мой милый, кругом вода. Что ни день, то мертвый Саддам Хусейн.
Кукушонок выпрыгнул. — Знаю сам, только нечем молодость отскоблить. — Посмотри, мой милый, на небесах уже строят светлые корабли.
— Для чего? Послушай, звонят отбой, сердце бьется в тела гнилой настил. — Корабли затем, чтобы — глупый мой — своевременно на небо вас везти.
Ноябрь в Крыму
Лишь горы позвоночником Земли. Лишь оттепель, пристегнутая к лужам. Никто не свят. И пустота внутри куда больней, чем пустота снаружи.
Лишь акварель. И сосен корабли. И крыши, обветшалые некстати. И что бы ты кому ни говорил, одной души по-прежнему не хватит.
Один замолк, соседний занемог, одна бутылка выжата об стену. Ноябрь в Крыму не то чтобы замок: он ключник и замок одновременно.
Какая тишь! Хоть ласточкой об лед. Размыло дни на стареньком планшете. Никто не свят. У осени пройдет. И ты пройдешь — как не было на свете.
Shit happens.
Shit happens! Я же помнила заранее, у них внутри лишь рыбьи пузыри. Мишурный блеск мишурного признания до морока доводит, до петли,
до выстрела в пиджачное предсердие, до героина в форме бытия. Мишурный блеск мишурного бессмертия — такая восхитительная дрянь.
Еще! Еще! Привычно, не привычно ли, лишь микрофон — как мячик — мимо рук. Мишурный блеск мишурного величия. Какое одиночество вокруг.
Кружевница
есть лица тихие как снег их не выносит человек
с воображением увы есть лица тихие как рвы
в которых мята лук репей есть лица тихие как дверь
в другую комнату лишь вздох разъединяет пыль эпох
они не тают не горят есть лица тихие как яд
они касаются слегка лишь_медной_ музыки_стиха
и исчезают как блесна не оставляя даже сна
не чувствуя как дорожим не оставляют даже лжи
Still loving you
"Так беспомощно грудь холодела", так беспомощно грудь холодела, так беспомощно грудь холоде... Словно ключик, заправленный в тело, словно пушечный сон корабела, все летела душа и летела, оставляя следы на воде.
Так беспомощны сумерки в пяльцах, так беспомощны клавиши в пальцах, так беспомощно лето в пыльце. Потому что нельзя не расстаться. Проходили и Пушкин, и Надсон, что любовь — это бег декораций на умышленно бледном лице.
Тем не менее я тебе верю, тем не менее я в тебя верю, тем не менее я тебе вер... На осколках чудес и империй наши щеки до пепла горели, оставляя на самом-то деле одинокую тяжесть портьер.
Если страх — окоем и подкова, если смерть притворяется вдовой и с поэзией тянет Верлен, я любить тебя буду— такого, я любить тебя буду — любого. Эй, любовь — неприличное слово — забери нас, пожалуйста, в плен.
"Поезд одет в пиджак"
Поезд одет в пиджак с вытертыми плечами. Занавес. Хор. Итак, я не хочу быть с вами.
Поезд с лицом врача бьется в туннеля кромку. Я не хочу — прощать. Я не хочу — ребенка.
Я не хочу — па-бам! — верить, лукавить, биться. Горечь идет к губам. Гренки идут к горчице.
Строен и бородат, вы же найдете силы... Я не хочу страдать. Разве не ясно, милый?
"Съешь этих мягких французских булок"
Съешь этих мягких французских булок. Съешь, успокойся да выпей чаю. Видишь — горит подо мной проулок. Видишь ли, кот по тебе скучает.
С Миллером Генри почти сроднились. Булочник Петр грозит кредитом. Каждое утро макаю в известь чувства мещанского пережиток.
Черт подери — или даже Бог с ним. Черт бы побрал — да все души гладки. Вечер. Кофейник. Седая осень. Зимнее солнце в сухом остатке.
Нет дороги
Нет дороги длинней, чем дорога назад. Паруса обвисают, как кожа на брюхе голодной собаки. Нет дороги длинней, чем дорога. Любая. Ты сам порождение слуха, и слухов, и лишней бумаги.
Засыхающий тополь рассказывал сказки корням, грелся вечер в желе подозрительно чистого солнца. Нет дороги длинней, чем дорога по брошенным дням. Нет дороги родней, потому что ты памятью сросся
с каждым рейсом, обидой, плацкартой, немытой рукой, с каждой девушкой в тамбуре, с каждым кондуктором строгим. Нет дороги длинней, чем дорога назад, дорогой. Нет дороги длинней, чем дороги, дороги, дороги.
Хлебникоff
белла чао говорили губы белла чао ваэоби говорили губы ваэоби лишь душа молчала одичало лишь душа умалчивала слоги
аллилуйя говорили губы аллилуйя поцелуй ли говорили губы поцелуем
ничччччччего не говорило тело и как бабочка плелось, лилось, летело
и как девочка врастало в неба обувь
ваэоби говорили губы ваэоби
"Ни пагуба, ни олово объятий"
Ни пагуба, ни олово объятий, ни терпкая покорность осетра. Любить тебя, как избранный из братьев, и как сестра.
Стрелять в тебя, откладывать на старость, глядеть, галдеть, предсказывать сюжет. И понимать, что время не осталось на чай — скучать от воплощенных бед.
И родинка, и Родина двурогим осенним месяцем присела на крыльцо. Не надо только говорить о Боге, поскольку у него твое лицо.
Без разницы
Пойми, мне без разницы, кто кому сколько хлопал. Я не чувствительна к роду таких потерь. В сердце моем дремучая спит Европа. Смольный на проводе. Киплинг и Робеспьер.
Танго гремит. "Астория" жжет сигары. Кокаинетки выпушили носы. Мне никогда ничего не давалось даром. Разве что небо в родинках от росы.
Разве что Крым с пещерами и лугами. Разве что речка, втоптанная в камыш. А вы говорите: – Следуй такой-то Тане. А вы говорите: – В ногу иди, малыш.
А я не пойду – ни в ногу, ни в цех партийный. Шапка по Сеньке. Другой у Семена нет. А все эти ваши "милочка, будь терпимей" можете разом выплеснуть в Интернет.
Подруге
Я не хочу заглядывать туда, где в сердце стонет черная вода,
где равен и улов, и рыболов. Я не хочу заглядывать в любовь.
Глаза, улыбки, нежности вранье всегда с тебя потребуют свое.
За искренность, за бабочки ресниц ты отдаешь не месяцы, а жизнь.
А позже собираешь по утру из слова "вечность" новую муру.
Глядишь, глядишь в распахнутый контакт, не зная, где луна, а где пятак.
А после укротительским глазком находишь профиль — мало ли, знаком.
И все сначала — сорок сороков. Я не хочу заглядывать в любовь!
Яблочко
Иногда начинаешь — не о чем говорить. Вьешься себе, как Вертер, как дождевая нить. Как расписная дура, как взбитый чай. Иногда начинаешь — кажется невзначай.
Иногда начинаешь — хочется отыскать -Бога, -наивность, -душу, -ребро холста Поезд. Границу. Деньги. Печаль до дна. Находишь — одни глаголы во временах.
Иногда начинаешь — думая, что любим. Целуешь кого-то прям-таки в светлый нимб. Потом умираешь, ищешь чулан/чердак, и все бесконечно, и невозможно так,
как больше не будет — больше нигде ни с кем — и боль заглушает придурь твоих поэм. И ты начинаешь: — ...яблочко, не катись... И ты понимаешь, что же такое жизнь.
И вдруг я поняла
И вдруг я поняла, что не нужна. Не нужен Даль, раз существует wiki. Не нужен: Пруст, и хруст, и крест зерна.
Не нужен вкус и запах ежевики. Не знать необходимости во всём, во всех, ко всем – на паперти склонений. Офелии не нужен водоем. Чукотка не нуждается в оленях.
Молись, лукавь, сходи от суеты, возглавь восстание – хотя бы для игрушек. Мой славный, слабый, кропотливый, ты, однажды ты не будешь больше нужен.
Libertango
Мое кольцо ко мне вернулось. У ивы кожица срослась. Моя мучительная юность. Моя решительная страсть.
Из бронзы профилем кошачьим — на километры затаясь — между чужим и настоящим идет невидимая связь.
Идет — сквозь времени портьеры. Идет — контроллеры круша. Как неопознанная вера, идет на цыпочках душа.
Как снег! как выдох осторожный! как ждет охотника фазан! Между живым и невозможным его глаза / мои глаза.
Август
А для тебя не будет ничего. Ни слова, ни распятия, ни танца. Лишь Петербург как время и пространство в твоей душе нечаянно взойдет.
Лишь линии, и кольца, и черты — истории неправильная милость. И песня, для которой все свершилось, останется невыпитой почти.
И ты поймешь за баночкой сардин, что звук лилов, а вечер фиолетов. И косточкой оранжевого цвета застрянет август у тебя в груди.
Развод
В этом доме есть так много. Шкаф, трюмо, диван берлогой. Вешалка для ерунды, настоящие цветы. Кот, картина в изголовье, тостер, сделанный с любовью. Телевизор и матрац — не хватает только нас.
Не хватает — чаю выпить. Не хватает — чашки бить. Для чего тогда Овидий, если не с кем говорить?
Для чего тогда дарбука превращается в полип? Не хватает даже друга, хотя многие могли б.
Тили-тили — гладки взятки. Трали-вали — день прошел. В этом доме все в порядке. Без меня им хорошо.
Шишел-мышел
Тело — было. Тело — пело. Тело — ложечкой звенит. Удивительное дело — больше некого винить.
Зажила душа, как локоть. Шишел-мышел-сдал в архив. Все спасает. Это плохо. Не спасают лишь стихи.
Не спасают! не спасают! прорастают вопреки. Разлетелось тело стаей на хрустальные куски.
Голова теперь как люстра. Если нравится, сорви. Ничего — смешное чувство — не спасает от любви. "Говори обо мне, гори"
Говори обо мне, гори. От колибри возьми калибр и забейся гвоздем в тисках. Говори обо мне, строка!
Говори обо мне, играй Черным морем о руки свай, черным небом о нёбо дня. Находи у меня меня.
Были очи – осталась ночь. Выпал голос – остался глас. Говори обо мне, морочь. Говори обо мне – сейчас.
Говори обо мне! Не жаль ни чужих, ни своих углов. Говори обо мне, печаль. Говори обо мне, любовь.
Гончарова - Пушкину
Улыбался, таял понемногу, растворялся в собственных глазах. Говорил, что страх – моя дорога, а моя дорога – это страх.
Целовал и линии, и кольца, в сердце многоточие держал. Погибал веселым добровольцем, ударялся телом о металл.
Жить да жить. Лишь чайки-оборванцы. Жить да жить. Лишь соли корабли. Почему ты раньше не признался? Почему мы раньше не пришли?
Некрасивый, призрачный, нестойкий, как друзей прижизненный овал. Улыбался, таял потихоньку и совсем неслышно умирал.
"Сегодня закат малинов"
Сегодня закат малинов и тучи ушли в набег. Так думают – о любимых. Я думаю – о тебе.
Так думал сырой Онегин, от вольности оробев. Так думают – о побеге. Я думаю – о тебе.
Так думаю! Звонко-звонко. Возьмешься – не рассказать. О млечном пути орленка, о млечном пути Христа.
О рифах и километрах, о стуке цветных колес. Я думаю – громче ветра и много печальней слез.
О том, что порты закрыты, ищи их свищи теперь. Так думают о забытом. Я думаю – о тебе.
Посвящение слову
Чувствую, как из меня вырастает слово, рвется на небо, боли моей испив. Слово, пожалуйста, выжми себе другого, как золотую мякоть из тела слив.
Слово — хорошее. Словушко! Слон-словечко! Прочь из посудной лавки! Запрячь ножи! Мне бы хотя бы месяц, хотя бы вечер. Мне бы хотя бы вечер, хотя бы жизнь.
Сон мой нескромен: жатва, жаровня, жажда. Губы мои стремительны, как война. Не забывайся, не сомневайся даже — не оставляй без вымысла свой сонар.
Не оставляй без Шиллера или грога, не оставляй без шиллинга, без тревог. Каждое слово — ласточка в доме бога. Каждая рифма — право на эшафот.
Посвящение поэзии
Не покидай меня! Не пробуй! Не пей, не ройся, не взыщи. Метафизический Чернобыль необитаемой души.
Моя поэзия! Хотя бы не проходи. Не привечай дороги-дроги, мысли-крабы, и городов чужих печаль.
И лица лишние, и скатерть в слезах от кофе с эскимо. Любимец музы, певчий катет! Смотреть и больно, и смешно.
Моя поэзия! Трамвай ли, от солнышка ли ржавый пес. Ты-дух_ты-дым. И осень валит. И жизнь летит из-под колес.
Сиду Вишесу
Делайте, что хотите — мне все равно. Можно ходить на митинг, снимать кино.
Можно дырявить джинсы, купить вина. Можно пойти на принцип, а можно на.
Можно красивой миссис с умом и без выдумать про Алису в Стране Чудес.
Можно накрыть Иуду святым плащом. — Много ли надо чуду? — Всегда еще!
В нашем раю тревожном устойчив быт. Делайте все, что можно. — Мне скучно, Сид!
Маяковский (Live)
Живой Маяковский вертит аккаунт в твиттере. Пахнет цитатами. С перьев летит смола. Живой Маяковский хочет быть дум вершителем, автором текстов и постов и бла-бла-бла. Живой Маяковский носит рубашки в клеточку, носит очки квадратами, рвань-пиджак. И если спросить его честно: зачем все, деточка? то он отвечает просто: — А просто так. Идет он, красивый, гордый, походкой орочьей. Гнедой ломографией выглядит весь этаж. Однажды он выпьет время, откроет форточку возьмет и напишет в твиттере "Левый Марш".
"Ницше похож на Троцкого."
Ницше похож на Троцкого. Оруэлл на коня. В мире безмерно плоского хватит меня ровнять.
В мире историй лаковых хватит искать почин. Творчество не для всякого. Творчество — для мужчин.
В мире спокойных почестей бьется святая злость. Творчество — это творчество, а не собачий хвост.
До белены, до пенсии, до снеговых вершин! Мужество в каждом действии. Или же не пиши.
Эльфийская
Черноземье, Чернолесье. Не исправится душа. Этих писем, этих песен прекрати меня лишать.
Ради ангела земного с карамельного плеча дай единственное слово: научи меня молчать.
Чем пространней, тем чудесней. Сердце плещется в бою. Черноглазый мальчик весел: прожил родину свою.
Чернолесье, Чернозорье. Спят деревья-корабли. Ни мгновения для горя, ни минуты для любви.
Письмо Клайда Барроу
Прости, дорогая, сегодня никто не умрет. И если в поход — то, конечно, в крестовый поход.
И если гореть — то, конечно, свинцовой звездой. Я вышел из дому всего лишь за пулей пустой.
Я вышел из дома, из тела, из сна, из сети. Когда-нибудь каждому память придется простить.
Когда-нибудь люди сожгут адреса, имена. Из всех обязательств останется только война.
И в этом пронзительном, смертном, унылом мирке на коже проявится только отметка Пирке.
А мы будет жить под прицелом людей и могил. Люби меня, Бонни, за то, что я тоже любил.
Письмо Бонни Паркер
Когда у нас закончатся патроны, мы превратимся в бабочек бессонных.
Мы превратимся в крест всея земли, когда у нас закончатся... Смотри,
тулупы, шубы, рай воротников — ни одного лица на дне веков.
Лишь тени легкомысленно скользят, поскольку их оправдывать нельзя.
В глазах- винтовках, мертвенных теперь, честолюбивый притаился зверь.
Вожди в венках из лент technicolor ведут домой остывший разговор.
А вот актер — разгримирован вспять — до костной муки вынужден играть.
Любовник, трус, герой, негоциант всего лишь выбирают вариант.
И только бабочки не ведают пути. Когда у нас закончатся... Прости.
Колумб
Я Колумб, Я дворняга Колумб!
В голове моей спят переулки. В голове моей тяжесть шкатулки переполненных временем рун.
Я - Колумб, я - коралл, я - корунд.
Я перчатка тончайшего меха. Мой хозяин забыл и уехал. И теперь меня вряд ли вернут.
И теперь мое место в каюте. Чудеса парусиновой сути и горячие пальцы минут.
Я -Колумб! Я - Колумб! Я - Колумб!
Божья дудка! Стальная заря!
"Капитан, торопитесь, земля!"
"Стаканы не бил, не захватывал Познань"
Стаканы не бил, не захватывал Познань, не очень печалил, не очень любил, не плавил, не плавал, на ноль не делил. И лучше чем вместе — что по лбу, что порознь.
Другой был жестоким — к друзьям и сатире, нашивками Nighttwish до жути достал, не понял, не помнил, не знал, не прощал. И лучше чем вместе — икота в эфире.
Еще были рядом — в какой-то там мере/ немного/достаточно/ более чем. Конец географии. Гибель фонем. И лучше чем вместе — простуда в партере.
Дурацкий обычай — ни дня без разбоя. Прощальная сага. Солярис и Лем. Мой танкер затоплен разливом поэм. И лучше чем вместе — остаться собою.
Terra Incognita
Не вытравить из сердца теорем, из времени не выстругать петлю. Как говорил Шекспир или Моэм, луна и грош равны по декабрю.
Как говорил Высоцкий или Бах, но главное — что ты не говорил. Поэзия — лишь вымысел бумаг, бессмыслица серебряных чернил,
всего лишь отражения мои, всего лишь геометрия улик. Достаточно пароли удалить, и страсть переливается в других.
Adieu
Пора, мой друг, пора! (не помнит и не просит) покой неукротим, знакомым все равно. На раненой листве уже вторая проседь искрится и горит, как оптоволокно.
Пора, мой друг, пора: горячих круассанов, горячечных забав, горчичных свитеров. Я помню о тебе. Просторно и пространно. Я помню о тебе в нелучшем из миров.
И желтые цветы в отбеленные руки, и зимние духи, и пьяный Херсонес. Пора, мой друг, пора — отпущены фелюги, расставлены кресты и вечности в обрез.
Я буду помнить все. Единственные даты единственной любви зарыты между строк. "Пора, мой друг, пора". Пропущена цитата. Пропущены звонки. Пропущен эпилог.
Себе
Никто не уйдет обиженным. Никто не уйдет живым. За движимым и недвижимым останется только дым.
Трамваем по скользкой мороси. Слезой ледяной слюды. Останется только поросль из диких и молодых.
Иди же, ревнуй Вселенную, наследуй по мелочам. За тленными и нетленными пусти по следам печаль.
В Саратове, в Риме, в Болдине учись разводить пожар. Никто не уйдет не вовремя. Не жалуйся. Продолжай.
Woody Allen
Родной Вуди Аллен! Пишу тебе из предместья. Здесь ели сутулы, как фрукты на мокром тесте.
Здесь сон убегает, снежинки собрав в корзину. Здесь лучший асфальт — от почты до магазина.
Никто не смотрел беднягу Антониони, зато из окна заливы, как на ладони.
И в принципе можно жить-не тужить со всеми, но матрица сдохла — ошибка, наверно, в схеме.
Слежу в результате за Полночью из Парижа. Твой Хэм горделив, а Пикассо — слегка пристыжен.
Твои проститутки — солнечны и приятны. Их сложно представить, как в сыре цветные пятна.
И джаз торжествует — смел, прихотлив, уместен. Как в мелкой квартире с адресом из предместья.
Прошлое и запятые
Заберу — и ознобом вышью. Попадем — расстреляют всех. Почему ты меня, Всевышний, заставляешь любить не тех?
Почему телефоны воют, как дельфины в немой гранит? В мертвом сердце как в Мертвом море: до сих пор тишина гремит.
До сих пор диалогов ливни не ослабили свой нажим. Потому что лишь время — гибнет. Потому что лишь ночь — бежит.
Потому что лишь тот спокоен, кто в пожаре сберег огни. Ненави…Ненави… Не помни! и, пожалуйста, не звони!
Посвящение Бродскому
О, не выходи из комнаты, не вызывай... Ты вышел. Почувствуй себя бракованным, бессмысленным, смелым, лишним.
Почувствуй, как день сутулится, как свитер оброс оленями. Ты в общем-то не Кустурица, зачем тебе ждать прозрения?
Ты пишешься так, как слышишься. Вселенная ждет, немая, хоть Курта, хоть Сида Вишеса, хоть — молодого Мао.
Усталым, ненужным, сложенным танцуешь, как Бродский в мебели. Обыденность — это крошево из Байрона или Гегеля.
И все-то вокруг расколото, размолото словом липким... О, не выходи из комнаты, не совершай ошибки.
"Не ломай головы", — говорила Антуанетта.
"Не ломай головы", — говорила Антуанетта.
предлагая печенье бунтовщикам безусым. Зимним вечером в Ялте... (поздним уже в Сорренто) неизвестный бармен прихлебывал белый_русский.
Мне хотелось представить тебя молодым джедаем, сделать группу с названием сочным, как Piggy Jazz. Наша долгая жизнь потихоньку летит и тает, как советских республик густой золотой запас.
Кое-кто оженел, кое-кто перестал томиться, кто-то ищет лицо, кое-кто не терял лица. А разгадка одна. Через несколько лет мне тридцать, и это бессмысленно в принципе отрицать.
И это — обыденность: проза, ружье, больница, обеды по средам, поклонников полный зал. Никто не умрет. Мне исполнится ровно тридцать. "Да здравствует революция!" Точка. Залп.
Самоубийца
Когда ты не умер — не было никого. Ни дна, ни покрышки, ни зернышка одного.
Ни рыбок, ни солнца, ни стаек из теплых тел. Когда ты не умер — каждый уйти успел.
Теперь ты лежишь и думаешь:
умереть так одиноко, так бесполезно, ведь
есть еще — птицы, бабочки, корабли, есть еще — ливни, белые, как налив,
есть еще — Бродский, выпитый, весь в стихах, есть еще — рыцари, спящие в облаках.
Любовь, география, груши, гитар надрыв, поэзия, кошки, кофе, хрусталь воды.
И всё — завертело, скомкало, прижилось.
Когда ты не умер, ты онемел насквозь. И летят голоса
И летят голоса, что птицы с твоих карнизов. Мир суров, как Суворов. Как Пушкин на полотне. Не печалься, котенок, ты тоже не будешь издан, потому что героев — не издают вдвойне.
Потому что герои — плывут и плывут наружу, как вексель под жабрами скапливая века. И если ты - болен - жалок - смешон - не нужен то в этом есть скрытый смысл. Наверняка.
Он спрятан на дереве, в море, под облаками. Его стережет Горыныч, друзья, ОМОН. Тебя наградят — не справками, так венками. Тебя наградят — коронами из ворон.
И будешь ты свят. Оэкранен самим Сизифом. И будешь ты — рекламировать кофе.чай. Когда ты уйдешь, тебя тоже испортят мифом. Не думай. Не кайся. Не сплетничай. Не прощай.
Bric-а-brac
То ли Vogue, то ли век. Упадем, упадем на резиновый снег под холодным огнем.
Зажимая в руках неотбеленный холст, мы увидим, что страх — это то, что сбылось.
Мы запомним лишь тех, кто летать обречет. То ли бог, то ли смех, то ли пули расчет.
Пустяки. Перебой. Утомляет слегка. То любовь, то люголь, то на горле строка.
Звездочки на метафорах
Я открываю почту, я вижу сплав. Ни слова, ни вздоха — лишь звездочки да метафоры. Долгий сентябрь, скверы дождем взломав, проводит тебя по кругу библейским пахарем.
Проводит тебя по слухам, по пустякам. Вяжет крючком. Заставляет болеть больницами. Что остается? Разве что пить бальзам. Скрещивать пальцы — ждать ли, прощать, жениться ли.
От ожидания света почти темно. Чего только не было.... Lucy ушла с алмазами. Я открываю почту, я вижу дно и понимаю, что нечего пересказывать.
Посвящение Львову
И черный зверь чужой природы тянул назад. Я говорила с небосводом: была гроза.
Хотелось мылом мыть брусчатку (was maiden of). Мой лев, мой Львов, моя тетрадка и семь веков.
Мои епископы, аллеи — глоток вина. От вечности заиндевели их имена.
Поезда. Поездам. В поездах. Я скольжу, как молекулы Данте. Как скрещенность отравленных шпаг, как единственный дар дилетанта.
Я увидела сорок земель. Еще сорок застыли в исподнем. Если жить, почему не теперь? Если плыть, почему не сегодня?
Поездам. В поездах. Поезда. Проводница в измятой толстовке. Если рельсы — все та же вода, я всего лишь бумажная лодка.
Оn the Road
От расставания до встречи лишь расстояния скользят. Любой маршрут бесчеловечен, как сорок тысяч октябрят.
Любой маршрут несовершенен, как исключительный глагол. Ключи. Рюкзак. Такси. Есенин. Билет. Журналы. Светофор.
Молчать — прощать. Меняться — плакать. Внутри, внутри, а не во вне. Очаровательная слякоть очаровательна вдвойне.
Пережидать звонков досаду, воспоминаний гарнизон. От "не пущу" до "очень надо". Вокзал. Дыхание. Вагон.
Дожди!
Завтра будут дожди и дожди и на кошках простывшие блохи. Если долго куда-то идти, то приходишь к началу эпохи.
Если долго рассматривать дверь, все равно не пойдешь на прогулку. Телефон, как прирученный зверь, вытирает хвостом штукатурку.
Тянет лапу рекламный медведь. Вот и август пройдет. И полгода. Ничего никому не хотеть, кроме чаю и новой погоды.
Догорает — последний фитиль, добивает — последнее слово. А поэзия, как ни крути, — только дудочка для крысолова.
"Идет на дудочки камыш"
Идет на дудочки камыш, народы на убой. Но что бы ни было, малыш, есть только мы с тобой.
Но что бы ни было, мой друг, — что цифра, что винил — и жизнь вокруг, и смерть вокруг — лишь капельки чернил.
И будет рай, и будет ад в сплетении волос. Один рассвет, один закат и тысячи берез.
И курага, и яблок снег, и вересковый дым. Мир существует лишь для тех, кто любит и любим.
На миру и жизнь не страшна.
На миру и жизнь не страшна. На миру и мира не жаль. Оплывает сквером луна, оплывает даром фонарь.
Тишина — священный телок: разухабил вдребезги грусть. На миру и день — недалек. На миру и смерть — наизусть.
Всех бессонных телом и ртом укрывает неба калач. На миру и мертвый — ведом. На миру и август — палач.
"Регата. Парусник. Четыре корабля."
Регата. Парусник. Четыре корабля. Сей список — журавлиный, красноперый. Волна играет белыми. Маяк выдерживает взгляды репортеров.
На побережье — бой и бабл-гам. И жжет глагол у хлебного киоска. Регата. Парусник. К недальным берегам уходят одинокие подростки.
Как хорошо быть штурманом! А дни! какие дни стоят у Жюля Верна! И мальчики становятся — людьми. И блинная становится — таверной.
"Тебе одиноко. Ты создаешь дневник"
Тебе одиноко. Ты создаешь дневник. Трясешь свою душу (прозой во всей красе). Сорок читателей скажут тебе: ЗАТКНИ. Сорок читателей скажут тебе: ПОПСЕЙ.
Их аватарки будут гореть, как дом с умалишенными, запертыми внутри. Тебе одиноко. Символом, летом, сном. Тебе одиноко. Нет на тебя Дали.
Мода, диктаторы, смена модели лыж, смена дизайна в джунглях родных жж. Тебе одиноко. Ты никогда не спишь. Ты имитируешь отдых на вираже.
Не принимая слабость, устав рычать, ты вдохновляешься колой, жуешь жару. Тебе одиноко. Ты закрываешь чат и удаляешь профиль vkontakte.ru.
Темные века
Мне все равны, мне всё равно. Коньяк, шампанское, вино.
Июль, октябрь, год, февраль. Мне все равны, мне всех не жаль.
И вьюги безымянный след. И дверь, оглохшая в обед.
Ресницы в туши, наконец. Приходит ночь — для всех сердец.
Приходят дни, когда не ждешь. И голоса хрустальный нож
уже не ранит. Не дрожит, не подчиняется гранит.
Лишь на болоте жгут огни. Уходят дни. Приходят дни.
___________________________________
Люди с раскаянья смотрят, как валуны. Люди с похмелья — древние письмена. Смотришь направо — нет ли моей вины? Смотришь налево — есть ли вообще вина?
Стоишь в результате, как Буриданов столб (осел без контекста лишь увлеченно выл). Любой предающий, сколько бы он ни шел, доходит всегда до точки, с которой сплыл.
Доходит всегда до ручки, до алтаря, до пострижения в жалобу / в монастырь. ............................................................ Люди, предавшие, вечные, как заря. Люди, простившие, нежные, как утиль.
Libera me
Libera me, Domine, de morte aeterna in die (Избавь меня, Господи, от вечной смерти)
Гроза. Или гром. Ничего не осталось. Точнее, осталось совсем ничего. Мы прячем глаза, как посуда усталость, как прячет состав пожелтевший вагон.
Мы учимся плыть, избегая Гольфстрима, мы учимся знать только физики зуд. Я больше не буду (до бреда любима). Ты больше не будешь (оставлен редут).
Мы больше не станем — не бросим, не вспомним. Не выйдем на улицу пить каберне. Гроза. Или гром. Ненавижу! Довольно! Приходиться плакать в подушку стене.
Приходиться выть — карамельные волки, плохие товарищи, старые дни. Послушайте! Блок не встречал незнакомки, Вертинский не мучил тоскою винил.
Гроза. Или гром. Безнадежная Анна ложится под поезд от братьев Люмьер. Любви не бывает. Подарки, реклама. И добрая жизнь на кредитный манер. Тем временем мне стукнет пятьдесят
Тем временем мне стукнет пятьдесят. Кого еще бессонница сточила до тишины, до лаковых заплат, до горечи хозяйственного мыла?!
(Забывчивость!)
Смешные сорок два придут на встречу папиросой гиблой.
И гордости зеленая трава перерастет в терпения палитру.
И вечный бой.
И времени войска уже спешат, захватывая Польшу.
Мне двадцать пять. Столетье у виска. И ни минутой, ни секундой дольше.
Гимн молодости
Как бабочки, Они сжигают крылья На холоде бенгальского огня Александр Вертинский
Бьется сплетником дворцовым до последнего до слова.
Через жалобы-прорехи бьется в каждом человеке.
Не бывает сердце лишним! Харе Рама – Харе Кришна.
Хемингуэй
А я нашла Хемингуэя в одном донбасском городке. Он не любил духи, коктейли и флирта долгое пике. За неимением другого играл, конечно, в world of tanks. А мир искал дворами слово, определяя трезвых нас. А мир был честен и отчаян. И предсказуем — вопреки. От тишины горела тайна и догорали мотыльки. От тишины сквозили чувства, как дверь бюджетного жилья. Луганск. Развалины. Искусство. И никакого бытия. Идти
Я иду много лет, я устала идти. Этот призрачный бред, позабытый в груди.
Этот горький восток ямщиками изрыт. Пожелтевший листок, убеленный гранит.
Занесенная чушь, заостренная страсть. Я иду — столько душ! Я мечтаю — упасть!
Я иду - я иду - я иду - я иду. По холодному льду. По голодному льду.
Отгонять рукавом и тепло, и покой. По бокам — никого, кто бы рядом со мной...
Ненасытность дорог! Неизбывность пути! ........................................ Хоть куда-нибудь, бог, разреши мне придти. Belle Еpoque
А я была живой и глупой, как виноградная лоза. В империи не падал рубль и не рождались голоса.
Не шли румяные соседи на гимназисток посмотреть, и наблюдательные дети не озадачивали смерть.
И Петербург, от вальса белый, и кровь угадывал закат. А я была живой и смелой. Сто двадцать лет тому назад.
Колыбельная для вещей
Я не люблю, когда тревожат вещи. Мне жаль тепло их кропотливых спин. Учитесь поступать по-человечьи: не разбивайте блюдце о камин.
Не рассыпайте соль: она бессильна. От черного кота не рвите нить. Он тоже, по-ахматовски умильно, умеет солнце в лапах приносить.
Не стройте супнице обидчивых прелюдий и не спешите принтер хоронить. А вещи что - они все те же люди, но не умеют, к счастью, говорить.
О любви
Мой первый муж (он трудный самый) мне говорил – умрём вдвоём. А я его любила, мама, как старенький аккордеон.
Как вечера на кухне общей. Как чая благородный чад. А я его любила… Больше об этом вряд ли говорят.
И так легко, светло, упрямо цвела под ребрами свирель.
Я так его любила, мама, как не люблю его теперь.
"Когда умирают в минутах стрелки"
Когда умирают в минутах стрелки, время становится космонавтом. Верит – в летающие тарелки. Бродит– по космосу виновато. Времени грустно: нельзя пролиться. Вот и находит – пути и путы. Время, случайное, как убийца. Время: куда? для чего? кому ты? Я же – как Гинзберг с поэмой «Вопль». Я не хочу уходить со всеми. Скрыться! В Америку! В глушь! В Европу! Время, помилуй! Помилуй, время!
Звёзды августа во хмелю, Как с загула бредут, шатаются. Я люблю его. Я люблю. Но держусь холодком, лукавица.
Только голову подниму – Искры винные в небе кружатся. Я с ума схожу по нему, Но держусь, будто море – лужица.
Ой ли, надо ли, мне, звезде, Опускаться до чувств неистовых? Ночь нетрезвую сменит день. А из сердца любовь не выставлю.
Ой ли, надо ли, мне с небес Разбиваться, крошиться, маяться? Я с башкой была, стала без – У амура не лук, а палица.
Только голову подниму, Да поставлю на место, буйную – Легче жизнь прожить по уму, Сознаю, но, убей, люблю его.
Губы близкие – вкус ловлю… Я держусь, я терплю. А надо ли? Звёзды августа во хмелю, Звёзды пьяные, звёзды падают.
РАЗЛЮБЛЕННЫЙ ГОРОД
Кресло плетёное, трон мой в углу на балконе – Всё, что я помню. Всё, чего ради готова на сто революций, Даже вернуться. Даже воздвигнуть по новой разлюбленный город, Знает который Пятки мои в перекрест – над подвешенной клумбой – Бабочкой лунной; Локти твои в перекрест – под моим подбородком – Властно и кротко Счастьем меня со спины обернувшие в полночь.
Всё-таки, сволочь – Осень, сорвавшая с шеи колье поцелуев, Злостно ревнуя К вечности звёзд, коронующих наши макушки Августом душным.
Всё, чего ради – престол мой плетёный имперский. Робко и дерзко Я, декабристка – декабрь наступил – возвратилась: Казнь или милость… Нежность – в углу на балконе нагая ледышка – Поздно я слишком: Топчет босыми ногами колючие хлопья – Жребий холопий. Стынут в висящей могиле скелеты петуний. Купол безлунен. Город бесцветно-фонарен, ничтожно-огромен – Клумба на фоне…
ТЕАТР
Да осилит либретто Купивший билет на истину. Если в первом – ружьё на стене, то в последнем – выстрелит. Между этими актами – жизнь. Театрально-страстная. Да осилит спектакль Насыщающий разум баснями.
Если грех во плоти, то невинность эфирно-лёгкая. Да осилит молитву Поющий мотивы похоти. Между телом и духом – борьба. Закулисье мечется. И уже не понять, где актриса, а где буфетчица.
В гардеробе пальто ожидает под нужным номером. Да осилит богатство Пустивший раздетых по́ миру. Если в яме – суфлёр, то на небе – молчанье вечное. Да осилит волков Окруживший себя овечками.
Декорации – блеф. Только космос натурно красочен. Если сцена светильников ждёт, то колосья – ласточек.* В ожидании смерти в партере плечом к плечу стоим. Только космос натурно правдив. И натурно чувственен.
_ _ _ *Примета: низкий полёт ласточек – к дождю.
Крошево
На задворье с изранья, в стёганке поношенной – Подоить, да выпасти – век так и прошёл. Исклевали курочки бабушкино крошево, Истрепало времечко ситцевый подол.
А в былые августы – со щенком под мышкою, С голым пузом, липнущим от арбузных рек, Я, болтаясь под руку, да болтая лишнее, Неотвязно бабушкин коротала век.
Заблудившись в зарослях кукурузы сахарной, Разоравшись резано от испуга – «бааа!», К шелковице вызревшей, как зверёк – по запаху, И – к бабуле, всхлипами утыкалась в пах.
После бани – белое в сундуке искала мне, Поправляя стопочку – «это мне на смерть». Полусонно-смирная, сча́стливо-усталая, Я в перины падала – ангелов смотреть.
В идеальном мире я – там, под веткой тутовой, Прилепилась к Тузику сине-сладким ртом. А в реальном – с сумками ухожу из хутора, На калитке вывесив «продаётся дом».
Сны о белогрудых зимах
Снега не будет – Участь столиц сухих. Бедные люди – Как им писать стихи… Череп Монмартра Вымерз и облысел. Я здесь до марта, Стало быть, насовсем.
Серые будни – Подиум для тоски. Снега не будет… Ты мне хоть фото скинь, Как ты на лыжах В след подмосковный влип – Скрежет Парижа Не возместит их скрип.
Эйфелев студень* Выхолощен и нем. Снега не будет… Ты напиши хоть мне, Как ты в Сочельник Чистишь сугробный двор, Лепишь печенье С мамой на Рождество.
Лепишь с братишкой В роще снеговика. К хляби парижской Больно мне привыкать. Снега не будет… Но остаются сны О белогрудых Зимах моей страны.
О снежно-статных Башнях берёз у рек. Я здесь до марта – Я пропущу свой снег – В мо́росной пасти. Я здесь жива на треть. Вот и всё счастье – Глянуть и умереть.
_____________________________________________________________________________ *Декабрь в славянском календаре.
Два бога
Прости мне единственность нашего вечера. Раздетость прости – Я прятать спокон не умею. И нечего. И даже про стих, Ещё не рождённый, заранее выдала В плену одеял. Христос говорил – «не твори себе идола». А Будда – молчал.
Молчание – золото: вечная истина. Слова – лишний шум. Пусть будет бестекстовым вечер единственный – Потом напишу. О жарких укусах над голой ключицею. О сладости чувств. Молчать и писать – ещё долго учиться мне. Как видишь – учусь.
Как видишь, до бога ещё не дозрела я. Но ты на плече… Бесстыжая. Если помягче, то – смелая. Рискую – ничем. Лишь музыкой льющейся полутантрически Под свод потолка – Мы сможем до наших Богов, их величия Её дотолкать.
Мой Бог, как и твой, проповедовал доброе – Мы оба в любви. Потом написать я об этом попробую, Хоть сделаю вид, Что смертная вправе судить о бессмертии, Упав до греха. Читай. Но, прошу, не вникай. И не верь ты мне – Нет правды в стихах.
Нет правды ни в чём, кроме сбоя дыхания – Обман исключён. Я – сердце. Последний удар. Запускай меня. Рот в рот и толчок. Ты – сердце. Пульсируй. Не сбейся. Не выпрыгни. Грудь – клетка, ты – зверь. Два бога, два сердца, две жизни мы выпили. Читай. И не верь.
Стих-экспромт моего мужа Давай, родная, просто помолчим...
Давай, родная, просто помолчим, И пусть глаза замолкнут на мгновенье. Услышим ветра шёпот-дуновенье. Прижмись ко мне и раны залечи. Достаточно твоих прикосновений, Чтобы дышать, не думать ни о чём. Родная, накорми меня борщом. Ведь ты на кухне самый лучший гений.
Не пойму : во всём быть гениальной... Скажи, как тебе это удаётся? Я слышу, как сердечко твоё бьётся. Этот стук... Такой он музыкальный. Ах, как хорошо с тобою помолчать, Хоть и зима не хочет уходить. Я так люблю, люблю тебя любить, Что даже молча мне хочется кричать...
Покатились беззаботно дни и вечера - Понедельник - как суббота, завтра - как вчера. Ни о чём с тобой не споря, сыплет мишурой Жизнь - одна из тех историй, что всегда с тобой.
И неслышно, и невидно век проходит твой Между Сциллой и Харибдой, водкой и травой. За трясиной интернета и чумой тиви Понеслись во тьму из света к чёрту дни твои.
Но в один из дней пропащих ты компы закрой - Что тебе расскажет ящик с мёртвой головой. Как тебе в пути поможет тот, кто сам на дне, Кто давно летать не может по ночам во сне...
Сонных дней покой убогий отряхни с ресниц И ступай себе дорогой кораблей и птиц. Догоняй, пока не поздно, свой ночной трамвай, И смотреть во тьме на звезды, ты не забывай...
По ночам смотреть на звёзды не переставай...
Алексей Душин
Последняя минута...
Когда-нибудь наступит миг, настанет день и час – К тебе придет последняя минута... Что вспомнишь ты, еще не смежив глаз, О чем вдруг пожалеешь почему-то? Каких морей вернется синева, Каких широт тебя коснется ветер, Какие, из не сказанных, слова Покажутся важней всего на свете?..
И ты поймешь, преодолев последний перевал, Мотив, что каждый час тобою двигал, - Что многое ты в жизни совершал Для этого оставшегося мига... Что ты растил детей, сажал сады И строил дом, где в жаркий день – прохлада, Не ради воздаянья за труды, А потому, что так и было надо...
И этот мир продолжит путь, ликуя и любя - Беспечный пилигрим под вечным небом - Такой, каким он стал из-за тебя, Такой, каким он без тебя бы не был - Детей твоих с собою прихватив, Стихи твои листая временами И этот полюбившийся мотив Насвистывая юными губами…
Шагаю весёлый, помятый, апрельский. Рукой загребаю в ладонь облака. Мне лижет подошву прокуренный Невский, И ветер балтийский щекочет бока.
В моей голове чернозём и солома, Пшеничные дали полей золотых. Вам, может быть, тоже всё это знакомо, Но мало кто с этим живёт для других.
И я для толпы безнадёжно потерян - Ни модной причёски, ни модных штанов. На всё это ссал мой воронежский мерин По следу моих острогожских коров.
Любуетесь вы на фронтальные линзы, Принцессы тупых силиконовых масс. Вам пишут поэмы такие же принцы, Что любят глумиться над каждой из вас.
Я сам не из тех, кто на устрицы падок, И не был замечен в удобном родстве. Годами копил я тяжёлый осадок Отчаянной злобы в своей голове.
Шарахался день занавескою белой, Запёкся на небе кровавый закат. И ночь потекла на меня изабеллой, И выдохнул тени Таврический сад.
И ты, что во мне поселилась улиткой, Солёною влагой в щенячих глазах, Казнён за тебя, изуродован пыткой, Разбросан стихами на мятых листах.
Колено моё неприклонное пало, И воет душа безобразно в ночи. Мне мало любви, унижения - мало. Возьми моё сердце, повесь на ключи.
Звени, отворяя чужую квартиру. Он ждёт, задыхаясь в табачном дыму. А я в эту ночь изнасилую Лиру, Я город над вольной Невой обниму.
И злая река, что чернее могилы, Довольно испила вина и тоски. Поднять бы любовь на корявые вилы, И бросить на дно этой самой реки.
Узки коридоры надуманной мысли, Тонки волоски на плешивой мечте. Меня ежедневно безжалостно грызли Голодные мысли в гнилой нищете.
Стихи вылетели по строчке до точки, Как листья из почки рождались слова. Букеты стихов от певца-одиночки Ловила ночами с причала Нева.
А город душили стальные машины, Их ворох мышиный рыгала гортань. Царапали Невский шиповками шины, Как нежную душу похабная брань.
И город, голодный до яркого солнца, Веками читает пласты чепухи. Во двор безнадёжно глухого колодца Покойником синим упали стихи.
Стихи как проклятие, как стон заунывный, Как роспись на мозге кровавым пером. Я слышу твой голос, твой голос старинный, Я чувствую голод под левым ребром.
И вот, все дома, как пустые коробки, Сложились, ломая стекло под собой. Широкие трассы до маленькой тропки Усохли извилистой узкой рекой.
На пашне, из талой живительной влаги, Открыли ресницы хлебов колоски. Блестит от весеннего солнца в овраге Серебряный студень озёрной тоски.
Я вижу всё это. Я знаю всё это. Деревья застыли, и щебет затих... И где-то в полёте погасла комета, Когда во вселенной рождается стих.
Полна до отказа сердечная сумка, И грудь переполнена влагой речной. Я город впитал, как посудная губка, Я больше уже не являюсь собой.
Пускай это всё - бесполезное дело, Что в пропасть сорвётся ли, жадно дыша. Запомните - тлеет остывшее тело, Но слово не тлеет, а с ним и душа.
А я вот шагаю, помятый, апрельский, Никем не известный ещё, а пока - Мне лижет подошву прокуренный Невский, И вдаль уплывают из рук облака.
Ковыльные дымки, скрипящие лодки Струятся из недр забытья... Простите меня, земляничные тетки, Простите, речные дядья.
Отпишешься, помню, скупыми словами, Просмотришь - слова как слова... Какая эпоха - такие и сами, Без зова кровей и родства.
Иных уже нет, а другие - в скитаньях... И всуе текут и болят Простые слова запоздалых признаний - Молитв, сожалений и клятв.
И несть им числа ненаписанным письмам - На целый почтовый вагон, Который их ждал... но отцеплен и списан, Впечатан в глухой перегон.
А, может, умчался "летучим голландцем" Без рельсов, гудков и огней... И нет для него адресатов и станций. И нет оправдания мне.
***
Тем поздним летом в деревушке Цалке* Я перестала улыбаться людям... И мне сказал мой утомленный ангел: "Давай про это лето мы забудем". И он отдал речушке, что гордилась Бесшумным и игрушечным теченьем, Мою любовь - она не пригодилась, - Мои сомненья, страхи и мученья; Отдал беду и та, упав на лапы, Не уходила, воя и тоскуя; Ее жалели ясени и грабы. Мне тоже было жаль ее... такую; Он стер печаль, как запись в палимпсесте, Где истины бывают многократны... И прошептал: "Запомни это место, - Вдруг ты захочешь всё вернуть обратно".
***
Минувшее размыто, как во сне... А большего, чем выпало - не надо. Я спасена от бывшего во мне Дремучего и долгого разлада.
Итог весом: я без потерь могу Списать в утиль года, мечты и лица... Но тихо помню радость и тоску Затем, чтобы не дать им повториться.
Я замерла, как скат на темном дне (Любое одиночество пугливо) И страшно... только всё же не страшней, Чем снова попытаться быть счастливой.
***
Слух пережат и вечер пережит... Несется скорый, плавает вагон. Как будто повторяя падежи, Стучат колеса, пробивая сон.
Они плетут пригодную едва Причудливо-рифмованную вязь, Но звуки, не проросшие в слова, Предпочитают без вести пропасть.
Осколки плача, жалоб и баллад, Клочки несотворенных од и драм - Они не поддаются. Но стучат, Стучат колеса. Учатся словам...
***
... А аспарагус твой прижился И дал цветок; Алешка - с пятого - женился, И ты бы мог... И не молчи, - всего-то радость - Хоть пара строк. Ведь вот... прижился аспарагус... И ты бы смог...
*** И вовсе я не умиляюсь Себе самой на старом снимке. Я просто тихо удивляюсь Возникшей вдруг воздушной дымке. Той, что, увы, не устранима, Хоть нежной кажется и тонкой, И ею прошлое хранимо, Как зеркало защитной плёнкой. О, непостижное устройство! Что было дней и лет цепочкой, Врождённое имеет свойство Вдруг покрываться оболочкой Воздушной, дымчатой, туманной, Чтоб, позабыв земные рамки, Вдруг явью стать обетованной В небесной трепетной огранке.
