Размещаем собственные творческие изыски лаконичных форм: стихи, рассказы, хайку, эссе и другое подобное. Стараемся вкладывать Ценное, а не просто графоманить в надежде на случайную похвалу.
Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем, - Как бы так угадать, чтоб не сам – чтобы в спину ножом: Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, - Не скажу про живых, но покойников мы бережем.
В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок - И ударит душа на ворованных клячах в галоп, В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок… Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Прискакали – гляжу – пред очами не райское что-то: Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел. И среди ничего возвышались литые ворота, И огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел.
Как ржанет коренной! Я смирил его ласковым словом, Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел. Седовласый старик слишком долго возился с засовом - И кряхтел и ворчал, и не смог отворить – и ушел.
И измученный люд не издал ни единого стона, Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел. Здесь малина, братва, – нас встречают малиновым звоном! Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел.
Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?! Мне – чтоб были друзья, да жена – чтобы пала на гроб, - Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок… Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых: Это Петр Святой – он апостол, а я – остолоп. Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых яблок… Но сады сторожат – и убит я без промаха в лоб.
И погнал я коней прочь от мест этих гнилых и зяблых, - Кони просят овсу, но и я закусил удила. Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала!
1977 г.
***
Райские яблоки
(Второй вариант)
Я умру, говорят – мы когда-то всегда умираем, - Съезжу на даpмовых, если в спину сподобят ножом: Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, - Не скажу про живых, а покойников мы бережем.
В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок - И ударит душа на ворованных клячах в галоп, Вот и дело с концом, – в pайских кущах покушаю яблок. Подойду не спеша – вдруг апостол веpнет, остолоп!..
Чуp меня самого!.. Наважденье… Знакомое что-то - Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел. И среди ничего возвышались литые ворота, И огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел.
Как ржанет коренник! Я смирил его ласковым словом, Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел. Пётр-апостол, старик, слишком долго возился с засовом - И кряхтел и ворчал, и не смог отворить – и ушел.
Тот огромный этап не издал ни единого стона, Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел. Вот следы пёсьих лап… Да не рай это вовсе, а зона! Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел.
Мы с конями глядим – вот уж истинно зонам всем зона! Хлебный дух из ворот – так надежней, чем руки вязать. Я пока невредим, но и я нахлебался озона. Лепоты полон рот, и ругательство трудно сказать.
Засучив рукава, пролетели две тени в зелёном. С криком «В рельсу стучи!» пропорхали на крыльях бичи. Там малина, братва, нас встречает малиновым звоном. Но звенели ключи – это к нам подбирали ключи…
Я подох на задах, на руках на старушечьих дряблых, Не к Мадонне прижат Божий Сын, а к стене, как холоп. В дивных райских садах просто прорва мороженых яблок, Но сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Херувимы кружат, ангел окает с вышки – занятно! Да не взыщет Христос, – рву плоды ледяные с дерев. Как я выстрелу рад, ускакал я из рая обратно, Вот и яблок принес, их за пазухой телом согрев.
Я еще раз умру – если надо, мы вновь умираем. Удалось. Бог ты мой! Я не сам – вы мне пулю в живот. Так сложилось в миру – всех застреленных балуют раем, А оттуда – землей… Береженого Бог бережет!
С перекошенным ртом завалюсь после выстрела набок, Кони просят овсу, но и я закусил удила. Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок Я тебе привезу – ты меня и из рая ждала!
Сегодня чувствую в сердце неясную дрожь созвездий, но глохнут в душе тумана моя тропинка и песня. Свет мои крылья ломает, и боль печали и знанья в чистом источнике мысли полощет воспоминанья.
Все розы сегодня белы, как горе мое, как возмездье, а если они не белы, то снег их выбелил вместе. Прежде как радуга были. А снег идет над душою. Снежинки души - поцелуи и целые сцены порою; они во тьме, но сияют для того, кто несет их с собою.
На розах снежинки растают, но снег души остается, и в лапах бегущих лет он саваном обернется.
Тает ли этот снег, когда смерть нас с тобой уносит? Или будет и снег другой и другие - лучшие - розы? Узнаем ли мир и покой согласно ученью Христову? Или навек невозможно решенье вопроса такого?
А если любовь - лишь обман? Кто влагает в нас жизни дыханье, если только сумерек тень нам дает настоящее знанье. Добра - его, может быть, нет,- и Зла - оно рядом и ранит.
Если надежда погаснет и начнется непониманье, то какой же факел на свете осветит земные блужданья?
Если вымысел - синева, что станет с невинностью, с чудом? Что с сердцем, что с сердцем станет, если стрел у любви не будет?
Если смерть - это только смерть, что станет с поэтом бездомным и с вещами, которые спят оттого, что никто их не вспомнит? О солнце, солнце надежд! Воды прозрачность и ясность! Сердца детей! Новолунье! Души камней безгласных! Сегодня чувствую в сердце неясную дрожь созвездий, сегодня все розы белы, как горе мое, как возмездье.
***
Величие поэтов — в умении точно улавливать словами то, что они лишь смутно прозревают рассудком. (Поль Валери)
Как мир меняется! И как я сам меняюсь! Лишь именем одним я называюсь, На самом деле то, что именуют мной,- Не я один. Нас много. Я — живой Чтоб кровь моя остынуть не успела, Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел Я отделил от собственного тела! И если б только разум мой прозрел И в землю устремил пронзительное око, Он увидал бы там, среди могил, глубоко Лежащего меня. Он показал бы мне Меня, колеблемого на морской волне, Меня, летящего по ветру в край незримый, Мой бедный прах, когда-то так любимый.
А я все жив! Все чище и полней Объемлет дух скопленье чудных тварей. Жива природа. Жив среди камней И злак живой и мертвый мой гербарий. Звено в звено и форма в форму. Мир Во всей его живой архитектуре — Орган поющий, море труб, клавир, Не умирающий ни в радости, ни в буре.
Как все меняется! Что было раньше птицей, Теперь лежит написанной страницей; Мысль некогда была простым цветком, Поэма шествовала медленным быком; А то, что было мною, то, быть может, Опять растет и мир растений множит.
Вот так, с трудом пытаясь развивать Как бы клубок какой-то сложной пряжи, Вдруг и увидишь то, что должно называть Бессмертием. О, суеверья наши!
В том саду, где мы с вами встретились, Ваш любимый куст хризантем расцвел, И в моей груди расцвело тогда Чувство яркое нежной любви.
Отцвели уж давно Хризантемы в саду, Но любовь все живет В моем сердце больном.
Опустел наш сад, вас давно уж нет, Я брожу один весь измученный, И невольные слезы катятся Пред увядшим кустом хризантем...
Отцвели уж давно...
В обоих стихах говорится об одном и том же, но в японских - нет лирики, а в романсе (и слово подходящее!) - есть. Разница налицо! :)
Интересно, Харито (автор музыки к этому романсу) - японец? Фамилия звучит по-японски. И цветы (хризантемы) тоже чисто японские. ;-)
И живопись у японцев тоже минималистична - буквально двумя мазками передать весь образ.
Тот, кто превращает чувства в слова и проникается любовью к сущему становится корифеем поэзии. (Мацуо Басё)
Японские стихи иероглифичны так же, как и их письменность: один иероглиф обозначает целые понятия. Минимализм во всём, даже в отказе от лирики (чувств, переживаний пишущего), лирических отступлений. Всё равно что на белом холсте мазнуть одним мазком синюю линию и сказать, что это небо, но одно бескрайнее, потому продолжи его в своём воображении сам. Японские стихи - это обращение к воображению читателя: я начал - ты закончи. Своеобразный интерактив. Но не проверяемый обоими: нет гарантии, что оба поняли одно и то же.
Японские стихи - это живописная поэзия или поэтическая живопись. На мой взгляд, эти стихи пишутся так же, как и в живописи картины (по её законам).
Японский минимализм в стихах напоминает мне одно единственное запечатлённое мгновение ("Остановись, мгновение, ты прекрасно!"), как один фотоснимок с реальности. Нет в нём раздолья. А западная поэзия - это уже не один кадр, а целый эпизод, целая лента... Мне больше нравится вся картина, нежели её один маленький кусочек. Конечно, это дело вкуса, но всё же...
Но, всё же, это не моё... В стихах я ищу большее - не кусочек неба, не кусочек тишины (оригиналы во 100 крат лучше), а то, что трудно найти в жизни: доверительное отношение пишущего и читающего, философию и мудрость автора, его переживания... А переживаний в японских стихах как раз-то и нет - одни лишь как бы кусочки созерцания, которые наверное неплохо подойдут для медитации или для коанов. Тем, кому это нужно.
Рождается внезапная строка, За ней встает немедленно другая, Мелькает третья ей издалека, Четвертая смеется, набегая. И пятая, и после, и потом, Откуда, сколько, я и сам не знаю, Но я не размышляю над стихом, И, право, никогда — не сочиняю.
От жажды умираю над ручьем. Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя. Куда бы ни пошел, везде мой дом, Чужбина мне - страна моя родная. Я знаю все, я ничего не знаю. Мне из людей всего понятней тот, Кто лебедицу вороном зовет. Я сомневаюсь в явном, верю чуду. Нагой, как червь, пышней я Всех господ. Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Я скуп и расточителен во всем. Я жду и ничего не ожидаю. Я нищ, и я кичусь своим добром. Трещит мороз - я вижу розы мая. Долина слез мне радостнее рая. Зажгут костер - и дрожь меня берет, Мне сердце отогреет только лед. Запомню шутку я и вдруг забуду, Кому презренье, а кому почет. Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Не вижу я, кто бродит под окном, Но звезды в небе ясно различаю. Я ночью бодр, а сплю я только днем. Я по земле с опаскою ступаю, Не вехам, а туману доверяю. Глухой меня услышит и поймет. Я знаю, что полыни горше мед. Но как понять, где правда, где причуда? А сколько истин? Потерял им счет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду. Не знаю, что длиннее - час иль год, Ручей иль море переходят вброд? Из рая я уйду, в аду побуду. Отчаянье мне веру придает. Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Недолгое время он находился при дворе Карла Орлеанского в Блуа. Для альбома баллад на тему «От жажды умираю над ручьем», заданную Карлом Орлеанским поэтам его окружения и многократно разработанную самим герцогом, Вийон написал знаменитые стихи, известные под названием «Баллада поэтического состязания в Блуа». По условиям конкурса, поэты должны были написать шуточное стихотворение, но стихотворение Вийона оказалось не шуточным, а полным философского трагизма.
Я знаю, кто по-щегольски одет, Я знаю, весел кто и кто не в духе, Я знаю тьму кромешную и свет, Я знаю – у монаха крест на брюхе, Я знаю, как трезвонят завирухи, Я знаю, врут они, в трубу трубя, Я знаю, свахи кто, кто повитухи, Я знаю всё, но только не себя.
Я знаю летопись далёких лет, Я знаю, сколько крох в сухой краюхе, Я знаю, что у принца на обед, Я знаю – богачи в тепле и в сухе, Я знаю, что они бывают глухи, Я знаю – нет им дела до тебя, Я знаю все затрещины, все плюхи, Я знаю всё, но только не себя.
Я знаю, кто работает, кто нет, Я знаю, как румянятся старухи, Я знаю много всяческих примет, Я знаю, как смеются потаскухи, Я знаю – проведут тебя простухи, Я знаю – пропадешь с такой, любя, Я знаю – пропадают с голодухи, Я знаю всё, но только не себя.
Я знаю, как на мёд садятся мухи, Я знаю смерть, что рыщет, всё губя, Я знаю книги, истины и слухи, Я знаю всё, но только не себя.
Мои мечты и чувства в сотый раз идут к тебе дорогой пилигримов. В. Шекспир
Мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров, мимо шикарных кладбищ, мимо больших базаров, мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима, синим солнцем палимы, идут по земле пилигримы. Увечны они, горбаты, голодны, полуодеты, глаза их полны заката, сердца их полны рассвета. За ними ноют пустыни, вспыхивают зарницы, звезды встают над ними, и хрипло кричат им птицы: что мир останется прежним, да, останется прежним, ослепительно снежным и сомнительно нежным, мир останется лживым, мир останется вечным, может быть, постижимым, но все-таки бесконечным. И, значит, не будет толка от веры в себя да в Бога. ...И, значит, остались только иллюзия и дорога. И быть над землей закатам, и быть над землей рассветам. Удобрить ее солдатам. Одобрить ее поэтам.
1958
Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск, Москва: Полифакт, 1995.
Ослепительная снежность, Усыпительная нежность, Безнадежность, безмятежность — И бело, бело, бело. Сердце бедное забыло Всё, что будет, всё, что было, Чем страдало, что любило — Всё прошло, прошло, прошло.
Всё уснуло, замолчало, Где конец и где начало, Я не знаю, — укачало, Сани легкие скользят, И лечу, лечу без цели, Как в гробу иль в колыбели, Сплю, и ласковые ели Сон мой чуткий сторожат.
Я молюсь или играю, Я живу иль умираю, Я не знаю, я не знаю, Только тихо стынет кровь. И бело, бело безбрежно, Усыпительно и нежно, Безмятежно, безнадежно, Как последняя любовь!
